“Всех скорбящих Радость”
(с грошиками)
О скорбной прозе Тамары Жариковой
“Усмирение скорби” - так назвал бы я эту книгу, будь на то моя воля. Хотя, честно говоря, эта словесная формула уже “использована” мною в послесловии к другой книге (“Письма с Востока” Александра Романенко), автор которой не менее скорбно и пронзительно “повествует” в своих стихах и прозе всё о тех же неизбывных во времени “предметах и явлениях”: человеческих страданиях земных – душевных и плотских, в преодолении которых человеком в конце концов обретаются и дар душевного равновесия, и неизбывная в вечности светлая радость духовная. Дело, конечно, не в названии, однако суть сей пронзительной книги “На краю тишины” именно в этом: усмирении скорби, - усмирении ежедневном и ежечасном – как несение креста.
У священника Александра Ельчанинова (из первой волны эмиграции) есть знаменательная запись: “В тексте “…возьми крест свой и следуй за Мною” – по латыни “et tolle crucem suam cotidie et sequatur me” есть слово, упущенное в русском переводе – “cotidie” (ежедневно)”.
В связи с вышесказанным вспоминается немудрёная притча о том, как некий скорбящий человек воззвал к Богу: “Господи! Невмоготу нести мне крест мой!” На что Господь предоставил ему выбор из множества крестов: бери любой. Долго человек перебирал и в конце концов остановился на самом маленьком и незатейливом. “Ну что ж, бери, - сказал Господь, - это и есть твой крест, который тебе нести невмоготу!”
Преподобный Серафим Саровский в утешение скорбящих не уставал повторять, что скорбями истребляются грехи наши; “нет скорби – нет спасения”, - наставлял он.
Книга, которую вы держите в руках, есть сокровенный опыт земного страдания, который – через смирение души и сердца – ведёт к духовному спасению. Для читателя это своеобразный катарсис – очищение души огнём и слезами со-переживания.
“Велика очищающая сила страданий и смысл их, - пишет о. Александр Ельчанинов. – Духовный наш рост зависит главным образом от того, как мы переносим страдания. Только не надо их искать и выдумывать”.
Тяжёл сосуд ороговевшей плоти; и ежели читатель не имеет стремления высвободить душу свою из сего земноводного панциря – это не его книга. “Наши трудности и горести, если мы несём их добровольно (т. е. соглашаемся на них), питают и укрепляют душу, они непосредственно превращаются в богатства духовные”, - наставляет нас о. Александр, памятуя слова апостола Павла о том, что “кратковременное (земное) страдание производит в безмерном преизбытке славу вечную… Ибо то, что
видимо, – преходяще, то же, что невидимо, – вечно” (2 Кор. 4; 17-18).
…Как (на первый взгляд) невероятно переплетаются пути и судьбы человеческие! Книгу о. Александра , изданную в тридцатых годах в Париже, прислала мне из Калифорнии русская американка, родившаяся в Харбине, Галина Келли. Это она – эпистолярно – присутствует “На краю тишины” Тамары Жариковой, из рук которой я и принял благодарно упомянутые “Записи свящ. А. Ельчанинова”.
В тенётах времени всё взаимосвязано, только – по немощи нашей духовной – мы не желаем (или не в силах) ощутить эти невидимые связи.
______________________
* Послесловие к книге Тамары Жариковой “На краю тишины”; изд. Приморское общество любителей книги, Владивосток, 2001; “Дальний Восток”, 2003 №3
Ровно пять лет назад в журнале “Дальний Восток” были одновременно опубликованы эссе Тамары Жариковой “В проёме” и мой - отчасти публицистический - “трактат” “Непрощёное воскресенье”. Так состоялось наше заочное знакомство; и, несмотря на разницу “стилей” и подходов к “теме”, проблема, как некая космическая линза, прожигающая наш разум, была общая.
Я тогда писал: “Нынешнее наше социальное бытование чревато взрывом тёмной энергии, ибо задача выживания выдвинулась теперь во всей своей неприглядности на первый план, затмевая наш внутренний взор и обостряя до болевого шока животное ощущение жизни. Хватательный рефлекс, инстинкт самосохранения, борьба за выживание любой ценой - вот что движет нами ныне, низводя не то что Образ Божий в человеке, но и образ душевно-человеческий – до уровня приматов, если не человекоящеров”. И – далее: “Именно пренебрежение вечностью приводит к приношению человеческих жертв: пожиранию (пусть и опосредованному) себе подобных и потере облика человеческого “пожравшими сих
””.Тамара Жарикова (используя невразумительный для нашего “менталитета” восточный календарь, вошедший в моду в последние годы), писала тогда:
“1996-й год –
год Крысы. Как известно, различного рода научные опыты большей частью ставятся на них – крысах. Вот я и решила подвести итоги государственного эксперимента, проводимого в постсоциалистический период на одной из них – на себе”.Однако, если для нас этот “эксперимент” властей предержащих – как бы “родной” и приглушённый заскорузлой привычкой, то, например, для Галины Келли (и, вероятно, для многих русскоязычных читателей благополучной Америки) публикация “Проёма” в нью-йоркской газете “Новое русское слово” была неким электрическим шоком. (Хотя, кстати напомнить, и нас циничная наша
власть пыталась лечить “шоковой терапией”, используя разработки и подсказки заокеанских экспертов и теоретиков; но, как выясняется в очередной раз, за морем телушка – полушка, да перевоз – рупь!)“Шоковость” же автобиографической прозы Тамары Жариковой заключена не только в “содержании” повествования: то, как подаётся это содержание, вызывает понятное остолбенение у неготового к сопереживанию читателя. Здесь мы имеем в виду отсутствие в прозе Жариковой столь привычного “художественного вымысла”, некоей спасительной “эстетической застеклённости”, которая позволяет индифферентному сердцу читателя не биться чаще обычного. Так в серпентарии мы можем спокойно наблюдать устрашающие броски кобры, зная, что толстое стекло оградит нас от опасности. В нашем случае отсутствие “эстетической застеклённости” заставляет читателя съёживаться, как бы отстраняясь и защищаясь от “чужой”, но столь живой боли. Этот – почти не художественный – литературный “метод” можно назвать не иначе, как “по- русски рубаху рванув на груди”.
Лев Шестов, вероятно, имея в виду такой необычный “метод”, при всей своей “ветхозаветной экзистенциальности”, понимал, что “написать правдиво историю своей жизни или искреннюю исповедь, т. е. рассказать о себе не то, чего ждут и что нужно обществу, а то, что действительно с тобой было, значит добровольно выставить себя – при жизни или после смерти, это почти всё равно – к позорному столбу. Общество не прощает отступления от своих законов, и суд его неумолим и беспощаден”. Ибо, добавим мы, общество (т. е. в данном случае читающая публика) в массе своей ожидает от книги прежде всего душевного раз-влечения (пусть даже и интеллектуально-художественного), а не помощи в собирании собственной души и – как следствие – стяжании благодатной энергии Святого Духа.
Духовное разделение проходит по живым и болящим сердцам нашим; а крайние полюсы этого разделения, не имеющие ни во времени, ни в вечности точек соприкосновения – это: стремление к спасению и обретение спасения во Христе, и – центробежное рвение к биохимическому
, рецепторному наслаждению: “Бери от жизни всё!” Не случайно о. Александр Ельчанинов говорит, что “соприкосновение с миром и погружение в него даёт боль последователям Христа, а безболезненными себя чувствуют только приспешники мира сего. Это – вроде безошибочной химической реакции”.И – как лакмусовая бумажка этого нерукотворённого разделения – наше отношение к смерти: есть ли жизнь за гробом? Вопрос для нас, плотских, живущих – во времени почти неразрешимый, ибо мы не можем наверное знать: что там? Ибо это вопрос не умственного знания, а – веры. Однако (наставляет нас в очередной раз о. Александр Ельчанинов) “смерть близких – опытное подтверждение нашей веры в бесконечность. Любовь к ушедшему – утверждение бытия другого мира. Мы вместе с умирающим доходим до границы двух миров – призрачного и реального: смерть доказывает нам реальность того, что мы считаем призрачным, и призрачность того, что считали реальным
”.Именно потому Тамара Жарикова в ёмком и пронзительном повествовании об умирании родной сестры приводит слова одного из сокровеннейших религиозных мыслителей прошлого (вернее, уже позапрошлого) столетия – епископа Феофана Затворника: “Что за тайна вьётся над нами? Все мы знаем, что вот-вот смерть, а между тем совсем почти никто о ней не думает. А она придёт внезапно и схватит.
И то ещё… Когда даже схватывает смертная болезнь, всё не думается, что конец пришёл. Пусть решат это психологи с учёной стороны; с нравственной же нельзя не видеть здесь непонятного самопрельшения
…”.Тамара Жарикова, слава Богу, свободна от такого самопрельщения – “благодаря” (как странно звучит!) опалённости земными скорбями. И потому далеко не случаен – уже не просто за-душевный, но почти духовный – разговор с умирающей сестрой в конце повествования (как неслучайна обмолвка у Пушкина в стихотворении “Монастырь на Казбеке”: “Туда б, в заоблачную келью, в соседство Бога скрыться мне!”): “Помнишь, я
тебя расспрашивала про женский монастырь в Мукачеве? Мне иногда хотелось уйти туда. Иногда…” - говорит сестра.“Знала бы она, - мысленно восклицает Тамара, - что в последние годы на службу к Богу ушли известные актрисы – хрупкая Ольга Гобзева и такая везде разная, сильная характером Екатерина Васильева; а половина послушниц и прихожан московских монастырей – кандидаты и доктора наук. Пути Господни неисповедимы. Человек прилепляется к Богу, когда ему очень плохо здесь – на земле. Душа ищет опоры. И находит её – у Неба”.
Русская интеллигенция, к которой и по душевному складу, и по роду занятий принадлежит Тамара Жарикова, - пусть и не “совесть нации”, пусть и – с другой стороны – всего лишь “часть нации, стремящаяся к самостоятельному мышлению” (как сказано в знаменитом Оксфордском словаре). Одно неоспоримо: русская интеллигенция, без которой (перефразируя Андрея Платонова) “народ неполон”, есть часть этого народа, избывшая в себе инстинкт самосохранения, - где тонко, там и рвётся. Именно потому столь ожигающи для неё “прикосновения длани Божией”. Ибо, по слову того же о.Александра, “наша любовь к Богу измеряется нашей готовностью принять посылаемые нам страдания и несчастья и видеть в них руку Божью. Поддержкой нам может быть то, что страдания эти есть также мера любви Божией к нам”.
…В 1888 г. в часовню на окраине Петербурга ударила молния. Невредимой осталась только икона пресвятой Богородицы (список с чудотворной иконы “Всех скорбящих Радость”). К ней прилепились, вплавились прямо в образ мелкие медные монетки (грошики), которые жертвовал на церковь бедный люд. Сей чудесный образ особо почитается неимущими и страждущими, которые в его чудесном спасении во время грозы усматривают благоволение Небесной Владычицы к простым людям, умоляющим Пресвятую Богородицу
о помощи в скорбях и страданиях…………………………………………………………………………………………………….
…А кому Она тогда молилась?
Не ребёнку, а Его Отцу.
Ниспославшему такую милость
Ей, пошедшей с плотником к венцу.
Так же ли, качая люльку, пела
Колыбельную в вечерний час?
Молодая – так же ли скорбела,
Как теперь Она скорбит о нас?
25 / 12 февр. 2001 г.
Иверской иконы Божией Матери –
5 авг./23 июль 2002 г.
Иконы Божией Матери
“Всех скорбящих Радость” (с грошиками)
.